когда истории остаются под Историей

`

Посвящается Лусине, которая была вчера

#Америка_место 21

Ночью опять сработала сигнализация. Вскакиваю — поверх пижамы кое-как накидываю пальто, пуговицы застегнуть на животе не успеваю, прыгаю в сапоги – на босу ногу. Кому это понадобилось готовить среди ночи? Пожарные снуют туда-сюда. Теперь уже и дым чувствуется. Замираю, съеживаюсь. Прижимаю руки к животу, обхватываю себя, пытаюсь спастись таким образом от холода. Рядом со мной оказывается Акрам — мой однокурсник-азербайджанец. Он места себе не находит, меряет шагами пространство — как был, в тапочках. Коротенькая курточка наброшена сикось-накось, а сам не выпускает из рук какой-то портфель. Все документы у него собраны в одном месте, так что, если в какой-то момент вдруг надо будет убегать, он точно знает, где они лежат, ничего не придется искать. Акрам смеется. Говорит, эта привычка досталась ему от матери. Когда они бежали из Агдама, ничего с собой не успели взять. Из-за этого потом много лет были проблемы. Не могли выехать из страны, потому что не было документов. Теперь вот в Америке — в этом, можно сказать, центре мира, откуда люди не убегают, — он не забывает, что самое важное. В жизни. Особенно когда придется бежать. Возможно, этот портфель с документами — и есть его родина. ^[1]

Солнечный октябрь; утро. По проспекту Саят-Новы идешь бодро, почти как солдат. Не как перемещенное лицо. Пере-мещенное. Место в жизни. Анни Эрно. О своем отце. О доме. Где язык — это место. А Саят-Нова творил на разных языках. Так же у Параджанова. Многоязычие — и уместность. Много-местье. Можно ли отделить язык от места, переместить его? Да, вполне! Вырывают его с корнем и выкидывают. Искореняют. Когда тех, кто говорил на нем, тоже вырывают и перемещают. А потом каждый день слышишь сообщения на том, другом языке — вразумительном, но уже не подлежащем пониманию, совершенно неуместно вещающем: «Российским миротворческим контингентом продолжается выполнение задач на территории Карабаха. Нарушений режима прекращения огня не зафиксировано». Российский миротворческий контингент продолжает выполнять задачи на своем неуместном языке, в таком месте, где уже не осталось местных. Нет тех людей, мир которых российский миротворческий контингент был призван защищать, действуя на своем языке.

Тебя неправильно поймут. Они этого не сказали, когда ты опубликовала текст о своем азербайджанском однокурснике в том месте, где 44-дневной войны еще не было. Но в том месте, что образовалось после 44-дневной войны, стали это говорить. Хотя, казалось бы, вы разговаривали на одном языке. Ты и те, кто это говорит. Язык произносит твое имя. Ты оборачиваешься. Видишь своего старшего коллегу. «Как дела?» — спрашивает он. «Да какие там дела? Как у всех остальных». Обменялись словами, как водится. «Да, кстати, я сегодня создал наконец это облачко», — говорит твой коллега-армянин. Сначала ты не понимаешь, о чем это он. Но тут язык делает свое дело: твоему коллеге просто нравится все переводить. А имел он в виду iCloud. «Так вот, — продолжает он, — я его создал и загрузил туда все свои документы. Кто его знает, что будет дальше, надо быть готовым, чтобы в случае чего все твои документы были у тебя под рукой». Этот твой коллега родом не из того места. Из того места происходят его деды. Бежавшие из Шуши в 1920-м. И он знает, что самое важное. В жизни. Особенно когда приходится бежать. Возможно, его родина — то самое облако, которое он создал где-то в бесконечном и безграничном виртуальном мире. Его место. Нет, пожалуй, не стоило тогда писать такое о своем однокурснике-азербайджанце, перемещенном из Агдама. Тем более что написанное тобой было вообще не о нем. Ты это сочинила, чтобы понять, что такое перемещение. Чтобы понять боль другого. Память. Существует ли она? Если да, то каким способом, а главное — где она живет?

Ты прощаешься со своим коллегой у памятника Чаренцу. Поворачиваешь налево, по направлению к улице Алека Манукяна. Алек Манукян был из Детройта. Из того места, где стоит статуя Комитаса работы скульптора Чакмакчяна. Черный памятник. Говорят, детройтские афроамериканцы считают его героем своего освободительного движения. Хотя на постаменте ведь четко написано, что армяне Детройта посвящают памятник памяти 1 500 000 армянских мучеников, убитых во время Геноцида 1915 года. Память — такая штука: если того, кому она принадлежит и кто мог бы передать ее, больше нет, она приобретает иные значения, преобразуется. Сам Алек Манукян оказался в Детройте в результате Геноцида. Здесь он изобрел шаровой смеситель без шайбы — водопроводный кран «Дельта», а так как в Америке изобретения охраняются, он запатентовал его и стал миллионером. И теперь в бесчисленных уголках мира тысячи людей открывают кран, умываются, чистят зубы, смывают сплюшки, рассказывают воде свои сны, чтобы та унесла их, — и забывают, и даже не вспоминают и понятия не имеют об Алеке Манукяне. О Геноциде, из-за которого Алек Манукян появился в Детройте, изобрел этот самый смеситель и стал миллионером. Что, если бы каждый такой смеситель «Дельта», установленный во всех общественных местах мира, сопровождался табличкой, рассказывающей историю изобретателя? На языке, на котором говорит мир. Станет ли тогда Геноцид всемирной памятью — или воде велено будет унести его?

Алек Манукян лежит у тебя под ногами. Слева — Немезис. Памятник установили после 44-дневной войны. Свежая зарубка памяти, застрявшая в коже Еревана. На Кольцевом бульваре. Перекресток ниже — от певца свободы Налбандяна, застывшего на ветру перед зданием Службы национальной безопасности, до монументов, восславляющих армяно-российскую дружбу и увековечивающих память жертв геноцида езидов и ассирийцев. Да, Налбандян, просвещенный и просветитель, брошенный в тюрьму царской охранкой, гордо стоит перед зданием КГБ, и это здание вырастает из глубин его тела на улице Налбандяна. Да, ты помнишь не только свой собственный геноцид, но и геноцид, совершенный над езидами и ассирийцами. И пытаешься забыть своего заклятого друга, со всеми этими бездарными монументами, посвященными вековой дружбе и воткнутыми в самую сердцевину истекающего кровью тела города.

В муниципалитет Еревана еще до войны было подано заявление с просьбой разрешить установку памятника «Немезис». Совет старейшин задумался, имеет ли смысл возводить еще один монумент в таком месте, где уже сконцентрировано столько памятников, посвященных геноциду, а кроме того — и монументов, увековечивших память армянских мстителей разных лет. Но по истечении тех самых сорока четырех дней, множественных историй больше не было, а была — история. Памятник был установлен, Турция оказалась «обижена» и отменила авиаперелеты в Ереван, в очередной раз сменив язык общения с Арменией. Какое неуважение к Турции, «как вы посмели чтить память террористов». Вы оскорбляете турецкость. Так сказал бы Кемаль. Значит, вы жаждете мести. Никол пытался объяснить, что «один из недостатков демократии заключается в том, что государственная власть или глава правительства контролируют не все и не всех. Если вы хотите знать мое мнение, я считаю, что это было неправильное решение, и что реализация этого решения также была неправильной». Но сейчас памятник уже существует. Между мемориалом Чаренца и памятником Налбандяну.

И хотя Тейлирян застрелил Талаата в Берлине, после чего состоялся суд, на котором двенадцать присяжных оправдали его, и этот суд оказал влияние на Лемкина, когда тот разрабатывал свое определение геноцида, — сегодня обо всем этом практически никто не помнит. Потому что истории всегда оказываются погребенными под историей. И эта история рассказывается на языке сильного. С позиции Истории. И этот язык диктует свои правила.

В армянском — язык памяти и мемориализации как таковой сформирован памятью о геноциде. Это один-единственный способ повествования, внутри которого захоронены все остальные истории, не имеющие собственного языка. Альтернативой был общесоветский язык, которым излагалась история. Степанакертская «Братская могила» ^[2] была интересным местом, позволяющим хранить и увековечивать память о смерти. Начиналось с классического памятника, посвященного Отечественной войне, затем мемориал разрастался, пополнялся надгробиями участников карабахских войн, разветвляясь на памятники жертвам сумгаитских погромов и мемориал, хранивший память о Геноциде. «Жертвам Великого Армянского землетрясения» — так было написано на памятнике, посвященном жертвам землетрясения 1988 года. Когда единственным языком, которым можно говорить о катастрофе, является язык Великого Армянского Егерна ^[3], землетрясение также становится национальным. Даже землетрясение — национализировано.

Нет. Это слово «ВЕЛИКОЕ» режет слух. Была ли ты настолько бессловесной, чтобы языком, которым ты способна говорить о геноциде, стал язык власти? Ты говоришь на одном из древнейших языков мира и пишешь на этом языке начиная с пятого столетия. Неужели советско-армянский язык геноцида ведет свое происхождение от советской «Великой Октябрьской революции» или «Великой Отечественной войны», или «Великой Победы»? Или, может быть, от Большого террора? Существовала ли эта форма в западноармянском языке? Язык власти обязывает. Отвяжись от языка власти. Так, чтобы обрели существование истории во множественном числе. Чтобы обрели существование множественные памяти.

После нападения Азербайджана, последовавшего за девятимесячной осадой Арцаха/Карабаха, эти истории — или сама возможность их — были снова похоронены. Похоронены глубоко, очень глубоко. Или перемещены. Нет ни места, ни времени создавать новый язык, которым можно описать катастрофу. Тем более, что и язык, и история хорошо усвоены. И помимо коллективной памяти, существует еще память личная и семейная. Личные и семейные истории, простирающиеся от Арцаха до Армении, рассказываются публичными, понятными, ощутимыми, протоптанными, проторенными языком и образами геноцида.

А ты хочешь, чтобы язык водопроводного смесителя «Дельта» стал всемирным языком. Разве это изобретение не было придумано для того, чтобы на руки после мытья не попали бактерии? Чтобы ты не завинчивала кран рукой, а нажимала на него. Это та история, которую ты выбрала. Это история антибиотиков а не история атомной бомбы. И ты хочешь, чтобы история Алека Манукяна была размещена рядом с кранами «Дельта» во всех общественных местах мира: в гостиницах, театрах, концертных залах, в спортивных комплексах, в школах и университетах. И там было бы написано:

Смеситель «Дельта»: изобретен Алеком Манукяном, пережившим Геноцид армян 1915 года в Османской империи и переехавшим в США со своей семьей.

Представляешь, у скольких людей Геноцид армян будет тогда прибит к памяти вместе с этой табличкой? Памятник разбросанный по всему миру. Точно так же, как армяне. Ведь ты же хочешь, чтобы язык водопроводного смесителя стал языком мира? Потому что это язык антибиотиков, а не язык атомной бомбы.

Где-то в другой реальности тот самый, неуместный, язык сообщает:

Информационный бюллетень Министерства обороны Российской Федерации о деятельности российского миротворческого контингента в зоне Нагорно-Карабахского конфликта (23 октября 2023 г.)

Российским миротворческим контингентом продолжается выполнение задач на территории Карабаха. Поддерживается непрерывное взаимодействие с Баку, направленное на недопущение кровопролития, обеспечение безопасности и соблюдение норм гуманитарного права в отношении мирного населения.

Нарушений режима прекращения огня в зоне ответственности Российского миротворческого контингента не зафиксировано.

И ты удаляешь свои документы из iCloud. На мгновение колеблешься в нерешительности. А потом снова загружаешь документы в iCloud. Вместе с фотографиями. На которых — семья, жизнь, дом, твои любимые и — место. Ты же не знаешь, где и когда окажешься. Может быть, нужно купить дополнительную память? Чтобы твоя перемещенная родина имела место для проживания․

Перевод с английского — Кун

---

^[1] Цитата из рассказа Лусине Харатян, опубликованного здесь.

^[2] «Братская могила» — место массового захоронения людей, как правило погибших вместе в бою. В Армении это слово также используется в отношении мемориалов Второй мировой войны, где указываются имена людей, которые либо пропали без вести, либо похоронены где-то в другом месте — там, где они воевали.

^[3] «Егерн» — термин, используемый армянами для обозначения Геноцида армян.