Belarus
28 November 2022

Jesteśmy беларусамі з України

Белорусские дети о войне, которая не кончается

Eva. Kyiv© Courtesy of the author


Константин Чарухин — писатель, переводчик, до зимы 2020 года жил в Минске.

15 ноября 2020 года Константин вместе с женой Анной вышли на митинг памяти Романа Бондаренко, убитого силовиками в собственном дворе в Минске. Были задержаны. После этого семья уехала в Киев, где их жизнь, казалось бы, стала налаживаться. Но началась война. Чарухины решили оставаться в Украине, много волонтерили. Однако из-за проблем с легализацией семья вынуждена была перебраться в Польшу, где и живет сейчас.

Текст, который мы предлагаем вашему вниманию, состоит из двух частей, объединенных одной темой: что чувствует ребенок, семья которого за полтора года была вынуждена бежать из двух стран. Главные героини этого текста — две девочки семи-восьми лет: дочь Константина Эва, чью историю он рассказывает сам, и девочка Саша из семьи, бежавшей из Беларуси в Украину, а оттуда в Америку. Саша сама рассказывает о том, каким она видит постоянно меняющийся вокруг нее мир и как идентифицирует в нем себя — в интервью своей маме.


Беларуская   English   Русский


1.

24 февраля 2022 года мы проснулись от взрывов. Так могла бы начать свою историю о войне любая семья из Харькова, Киева, Днепра… Мы — из Киева, но еще до взрыва в аэропорту, что в трех километрах от нашего дома, нас разбудил звонком кум-журналист: почти левитановским голосом он сжато пересказал речь Путина. И только потом задрожали стекла.

Утром жена успела съездить на заправку и заполнить бак. Затем вместе с тещей заклеили окна скотчем. И устроили на кухне семейное совещание. Уезжать? Куда? Когда? На машине или поездом? Советы из телеграм-каналов поступали противоречивые. Мысли и чувства путались.

Не помню уж зачем, я отошел на минуту в кабинет.

—   «Ще не вмерла України ні слава, ні во-о-оля», — донеслось из гостиной по-детски фальшивое, уморительно торжественное пение.

Наша восьмилетняя Эва, стоя посреди комнаты и держа перед глазами букварь, открытый на форзаце, исполняла гимн неведомо для кого — просто в сторону окна. Картину дополнял аляповатый искусственный веночек, подаренный еще осенью кем-то из одноклассников-воздыхателей.

Я позвал остальных. Мы выслушали гимн до конца, даже не пытаясь подпеть, поскольку попасть в мелодию, чрезвычайно вольно трактованную Эвой, было безнадежным делом. И вернулись к обсуждению путей отступления из Киева.

Никто из нас не собирался умирать почем зря. Ни у кого не было военной специальности, никто, казалось, не был особо нужен ни на фронте, ни в тылу. Мы пытались рассуждать рационально. Нам казалось, что мы рассуждаем рационально. Но к вечеру ехать было уже поздно, поскольку автомобили эвакуирующихся киевлян заткнули пробками все выезды. Последующие дни принесли вести о новых трудностях на дорогах. А вскоре бои начались в предместьях, и уезжать стало опаснее, чем оставаться. Песня тут ни при чем. Наверное.

«Хватит бегать — набегались», — примерно такая фоновая мысль определила наши действия. Мы убежали из Беларуси осенью 2020-го, вскоре после арестов (к счастью, не закончившихся для нас с женой тюрьмой), когда в воздухе раздался первый скрежет железного занавеса. А до того бегали вместе с тысячами других от черных людей.

В Киев мы въехали в предрождественское время. И он долго казался сплошным праздником. В один из первых же дней мы отвезли дочку на каток, где громкая музыка и вид веселых и беззаботных людей повергли нас поначалу в оцепенение. Не потому, что совсем рядом, к северу от границы творилась вакханалия беззакония, а тут… радуются. Было чувство собственной вины, поражения. «Веселые… свободные. Имеют право — добились. А мы? Какое право веселиться — у нас?» И радость не впитывалась в нас, не ощущалась — как запахи после ковида.

Но дети обожают праздники. Что ж удивляться тому, что Эва с первого взгляда на ночной Днепр влюбилась в Город.

До переезда ее представления о странах, границах, народах были довольно туманными. Ее не интересовал глобус. Сказки она предпочитала истории. Даже беларуская гимназия, куда Эва пошла в 1-й класс, не изменила в ее мироощущении ничего. Она мечтала о родине, но  родиной для нее была Нарния. До лета 20 
года ни в одном из шкафов и ни за одной из картин ей не удавалось найти туда входа.

В начале августа 2020-го являлись удивительные радуги. Одна даже коснулась краем нашего дачного дворика, заслонив своими густыми цветными полосами крону дряхлой алычи. Все в природе словно сулило чудо. И нельзя сказать, что обещание это оказалось целиком обманным.

Мы, конечно, не брали дочь на многотысячные мирные марши. Но она танцевала у проходной завода, где собирались люди, чтобы ободрить колебавшихся (бастовать или нет?) рабочих, выходивших со смены. Она с тревожным восторгом слушала импровизированный концерт на ступеньках Красного костела — в честь («настоящего»,  подчеркнул один из ораторов) Дня независимости Беларуси — 25 августа. Впервые она видела такое множество людей, хотя настоящий океан людской ей повидать не удалось. С «концерта» мы ушли, руководимые каким-то чутьем, за несколько минут до разгона и арестов. Мы шли по погружающемуся в сумерки городу втроем под теплой изморосью, поужинали в кафе, и Эва, сладко вздохнув, выразила надежду, что мы и в дальнейшем будем гулять по городу вечерами, и посетовала, что такого обычая не имели раньше. Мы дошли почти до моста через Свислочь, когда по пустоватому проспекту мимо нас промчались автозаки с развевающимися красно-зелеными полотнами на кабинах. Один, другой... пятый… Наполненные людьми. Битыми и стиснутыми. Мы уже знали, что творят с захваченными людьми в отделениях милиции и изоляторах. Эва притихла и пристально всматривалась в проезжающие механизмы. Да, конечно, в эти дни и вечера она украшала квартиру виденным и слышанным: все бело-красно-белело. Всюду «Жыве Беларусь».

Тогда в Минске начались «дворы». Один за одним. Выходить на митинг нельзя, но в своем-то дворе, соседям — можно! Столы, фонарики, угощение в складчину. Дети уплетают пастилу, за которую уже можно угодить под арест: бело-малиново-белую. Приглашенные музыканты, лекторы, однажды явился даже фокусник — с невозмутимым, как у Бастера Китона, ликом.

Помню, как безмятежно (но младшая посреди всех — то вприпрыжку вперед, то повиснув на руках) шли тогда домой. Пахнет листьями. Это запах тишины. Не победы, не поражения — мира.

—  Мамапапа! А когда победим,.. — она, оттянув родительские руки, словно бы парит над асфальтом, — я буду выступать здесь?

—  Выступишь. Если только… ух, ка-ак-кая..! не разъешься на пастилках… А что ты будешь танцевать? Ласточку из «Дюймовочки»? Ты мечтала.

—  Не-эт! — толчок, — Я хочу-у-у, — полет, — фокусницей!

The Square of Changes. MinskThe Square of Changes. Minsk© Courtesy of the author

До самого ноября осень хранила это тихое тепло и пряный дух. Почти до середины. Вечером 12 ноября в одном из минских дворов убили парня — Романа Бондаренко. Он увидел, как люди в черном срывают во дворе бело-красно-белые ленточки и вышел сказать, чтобы они этого не делали.

Это было не первое и не последнее безнаказанное убийство. Но почему-то именно смерть Ромы потрясла всех. Мы снова не стали рисковать и не взяли Эву с собой на «Площадь Перемен», где свершилось преступление и где до позднего вечера кипел стихийный траурный митинг. Но фотографии оттуда я дочери показал.

—  Это рай, — с пугливым восторгом прошептала девочка. И торопливо уточнила, словно чего-то стесняясь:

—  Рай лампадок.

Отстранив мою руку, она сама принялась листать фотографии на смартфоне. Неторопливо. Вперед, назад.

Да. Лампадок сотни. Темнота вся цветет ими.

Скользнул последний снимок, и под Эвиными пальцами задвигалось пестрое видео: малыши играют в песочнице, поскрипывают качелями — на фоне толпы вокруг вентиляторной будки, окольцованной и подсвеченной раем лампадок. Дети качаются, копаются и вторят негромким выкрикам взрослых, заклинающих Беларусь — жить, а себя самих — не забывать... И всего на несколько секунд в кадр попадает длинная сетчатая изгородь, вся переплетенная ленточками, зябко трепещущими на напористом ветру.

—  Его за них убили? — догадывается Эва.

Да. Хотя... Не просто за них, конечно. А… как выразить все это коротко?..

—  Он вышел…

© Courtesy of the author

На следующий день вышли и мы. Как оказалось, в последний раз. Это должен был быть марш памяти убитого Романа Бондаренко. Но получилась, скорее, расправа над памятью.

Был арест, были 17 часов в переполненном коридоре отделения, по которому протаскивали избитых, изувеченных мужчин, парней с буквами «БЕ» на лбу зеленкой (беларускоязычный!). Потом, естественно, ковид. И суд, закончившийся для нас, к счастью, штрафом. И бегство.

Самое страшное, что помнит из своей жизни Эва — ту ночь, следующую после «рая лампадок» и серого дня, когда родители впервые не пришли, не уложили ее спать… И теперь мы не могли допустить, чтобы она осталась одна, если нас «закроют» надолго, а ее заберут в детский дом.

И было бегство, и был Киев. Рождество и Новый год. Эва радовалась всему. Нашей квартире в доме начала XX века, парку Шевченко рядом (теперь на той детской площадке, где она любила первое время играть, — воронка от взрыва ракеты), мороженому и музыкантам. И бело-красно-белым флагам, когда мы изредка встречали их в городе. И тому, что нам теперь можно без страха ходить мимо полицейских, а людям с плакатами — толпиться и шуметь на площади.

Вскоре, однако, трагическая гамма «сцяга» уступила в детской душе жизнерадостным, летним цветам «прапора», а через год учебы в украинской школе девочка уже не замечала, на каком языке говорит: обращались к ней на русском — отвечала на русском, заговаривали на украинском — переходила на него. Возможно, в этом помогли следы поверхностно и неосознанно усвоенного беларуского, в частности, пресловутое наше мягкое «ць», умение произносить которое облегчает любому беларусу выговорить пароль «паляниця».

Как ни странно, то первое (и последнее мирное) наше киевское лето — с купанием в Днепре, многочасовыми блужданиями по Труханову острову, цветами, запахами, мороженым, играми в Мариинском парке — не пробудило в Эве ностальгических воспоминаний… Не похоже, что ее глубоко впечатлил даже «День Незалежності» с молодыми ветеранами в инвалидных колясках на Крещатике, с толпами на улице, что так напоминали наши шествия в 20-м, только без страха.

Мы укоренялись. Продав квартиру в Минске, купили на Соломенке. Поиски стоили немалого труда, потому что дочь умоляла: «Только не в другую школу. Я не выдержу!» Мы верили или убеждали себя, что верим: мы тут примерно навсегда. И наша дочь теперь украинка.

Во время войны ее не пугали звуки взрывов. Только один раз, когда ракета попала в телебашню (позже узнали, что сгорела семейная пара с ребенком, оказавшиеся рядом), прибежала на кухню: «Ой, а чего это пол дрожит?!». Скорее, с удивлением, чем со страхом. Дистанционные занятия в школе ей были очень по душе, поскольку она могла одновременно что-то рисовать, вырезать и клеить тайком. Когда ж началось лето, Эва стала с утра до вечера пропадать во дворе. Под почти не смолкавшие звуки сирены дети лазали по деревьям, карабкались по крышам гаражей и буквально валялись в грязи, которую считали собственноручно выкопанным «бассейном».

«Самое счастливое мое лето. Ведь наш двор… он такой… полный аномалий! Там столько всяких мест!» — вспоминает Эва.

The Charukhins. KyivThe Charukhins. Kyiv© Courtesy of the author

Да, тот двор на Соломенке был густо заполнен жизнью. Каждый вечер — в теплых сумерках и светомаскировочной темноте, до самого комендантского часа — на лавочках выпивали и гомонили жители двух соединенных угольником кирпичных домов. Словно длился и длился чей-то день рождения. Нет, ничего не напоминало осенние дворовые встречи 20 года в Минске. Наше киевское лето 22-го было по-южному беззаботным и шумным. И дети рядом — скрипели в темноте качелями. В бомбоубежища даже самые осторожные перестали ходить еще ранней весной.

В Польшу мы засобирались почти неожиданно для самих себя — как и многие беларусы, из-за проблем с документами. Весть об отъезде Эва восприняла без печали и без восторга, на удивление спокойно. Похоже, она начинала привыкать к утратам: хоть и не родных людей, но мест и того, что наполняет жизнь.

«Ты откуда?» — спрашивает она на детской площадке почти в центре города. «Из Херсона. Из Николаева. Из Лисичанска, — отвечают маленькие познаньцы, — а ты?» — «Я… из Киева».

Когда 1 августа (День памяти Варшавского восстания, о чем мы тогда еще не знали) с улицы донесся вой сирен, она не то что не всполошилась, но даже не обратила внимания. Как дома. Главное остается неизменным.

Через месяц занятий в познаньской школе она уже знает о разделе Речи Посполитой. Родина — это почти всегда то, что отбирают; это потеря, за которой следует бегство. И причина этой потери не безымянна: в учебнике английского, по которому я учу ее дома, Эва с отвращением зарисовывает карандашом российский триколор, иллюстрирующий урок о детях из разных стран.

— Я даже не знаю, кто я, — рассуждает Эва по дороге в библиотеку. — Предки — украинцы, русские, евреи, имя — польское, родилась в Беларуси.

— Не надо пускать корни, — внезапно делает она вывод по пути в костел, когда мы особенно легко соскальзываем на масштабные темы. — Поживем годика два, а там посмотрим. Вдруг опять придется уезжать. Хотя мне это даже нравится.

— Переезжать?

— Да.

— А куда дальше хочешь?

— Ну, до одиннадцати лет можно здесь.

— А потом в Америку?

— Нет! Туда не долетит сова с приглашением из Хогвартса!

Впрочем, если спросить, кем она себя чувствует, скорее всего, последует ответ: «Polką». Ей пришелся по вкусу польский язык (видимо, не в последнюю очередь, за его несколько манерные для восточнославянского уха интонации, которые она еще и утрирует); она обожает свою школу и съемный дом с садиком.

Притом совсем недавно, едва Эва начинала бегло говорить по-польски, в ее речи выскакивало «якщо» вместо «jeśli», а, рассказывая о новом школьном знакомце, она хвалилась: «Из украинцев мы с ним самые спокойные». Всякий раз, замечая на улице вывешенное из окна желто-голубое полотнище (частое явление в Познани), дочь указывает пальцем: «Украинский…». И ничего не говорит больше. И я не спрашиваю.

На днях, по дороге из костела домой она внезапно сказала:

—  Я и во снах почему-то не могу получить то, чего желаю. Вот снился Киев: все на велосипедах — и мама, и Настя, а я — нет.

—  Погоди, тебе все снится Киев?

—  Да.

—  А по чему ты скучаешь?

—  По Зюсе, по Пушу (кошка, а потом кролик, которые жили у нас в Минске — их пришлось отдать из-за моей аллергии).

—  Хорошо. Это Беларусь. И все?

—  А в Украине — по друзьям, по двору нашему аномальному…

Я было смирился с мыслью, что яркая Украина и изящная Польша вытеснила из ее воспоминаний все беларуское, все трагическое...

Примерно за неделю до освобождения Херсона Эва в художническом порыве изрисовала листок бумаги «стикерами» в виде украинских символов и лозунгов, но один из значков представлял из себя скрещение флага украинского с… бело-красно-белым. А накануне праздника 11 ноября (и накануне упомянутого освобождения), когда мы после школьного концерта возвращались по стемневшей Познани домой, она опустила стекло автомобиля и воскликнула: «Почему мы больше не гуляем по ночному городу?! Так красиво! Так вкусно пахнет! Листьями!»

Да, той осенью до середины ноября упоительно пахло опалой листвой. Шестнадцатого выпал снег.

2.

В этом очерке я изначально не планировал ограничиться наблюдениями за своей дочерью и опросил нескольких известных мне беженцев с детьми. Наиболее полное «интервью» с ребенком вышло у Инны (здесь и ниже имена по большей части изменены), переводчицы, горячо любящей свой город минчанки, чья семья, в числе множества других беларусов, которым угрожало преследование, эмигрировала. Ее дочь Саша не знакома с Эвой; некоторое время мы жили в Киеве недалеко друг от друга и хотели познакомить девочек, но не успели. Стоит отметить, что некоторые признания Саши оказались для ее матери неожиданными.

Далее приводятся краткие сведения об этой семье, предоставленные Инной, и транскрипт ее беседы с дочерью.

Саше 7 лет. В ноябре 2020 года (ей было 5 лет) мой муж, ее отец, был задержан и затем вынужден спешно уехать из Минска в Киев. Вернуться в Беларусь он уже не мог. Мы периодически приезжали к нему в Киев на месяц-два в течение года, потом возвращались в Минск — у меня пожилые родители, мама очень больна, им нужна была помощь. Собирались жить в Украине, подали документы на ПМЖ (по родству). Саша должна была осенью 2022 года идти в школу. Зимой 2022-го из-за документов были вынуждены выехать из Украины на некоторое время. Должны были вернуться окончательно, уже всей семьей, в марте 2022 года. 24 февраля началась война. В Украину так и не вернулись. Весной 2022 года эмигрировали в США.

Разговор с дочерью был записан 10 ноября 2022 года.

 —  Саша, вот сейчас, в этот момент твоей жизни, кем ты себя считаешь по национальности?

—  Американкой.

 —  А ты давно так думаешь? Сколько ты так думаешь?

—  Я думаю… Ну, трудно сказать. Наверное, до этого лета я еще так не думала. После этого лета, короче. Потому что я уже больше знала английского, и уже больше слов знала, и пошла во второй класс здесь в школу, и поэтому я уже чувствовала себя как американка.

 —  А ты помнишь то, что было в Беларуси в 2020 году? Ты была еще маленькая, конечно. Но ты помнишь наши протесты? Ты можешь рассказать?

—  Я помню, что люди выходили там, с флагами. И ходили на протесты. Это началось летом. Еще я помню, что на протестах были омоновцы. Я помню, что я оставалась с Олей, с Леной, с бабушкой иногда.

 —  А ты помнишь, как ты боялась, когда мы ходили мимо милиционеров или омоновцев? Как ты боялась даже заходить в наш двор (Наш двор находится в центре города, во время событий августа 2020 года там очень часто стояло оцепление или просто у арок дежурили милиционеры. — И.)?

—  Да, я помню.

 —  А ты помнишь, почему ты боялась?

—  Может быть, потому что у них были такие большие собаки и палки, ну, дубинки.

 —  Ты боялась, что они что-то сделают нам плохое?

—  Да.

 —  Ну а людей каких-то ты помнишь? Ты помнишь, за кого мы голосовали?

—  Мы голосовали за Бабарику, правда, Бабарику арестовали… а потом уже за Тихановскую, которая по случайности туда попала, потому что она хотела найти и спасти своего мужа.

 —  Потому что ее муж был в тюрьме тоже, как и Бабарико?

—  Да. Так вот, она выступала и все такое. Мы даже к ней приходили с шариками на очень большой митинг… Еще я помню, как папу арестовали. Папа вышел в воскресенье, и мы его ждали дома. Я рисовала, играла. Потом уже было очень поздно. Папа не приходил, ну и тогда мы заволновались и поехали искать, в какой полиции папа. В одной полиции, я помню, вышел омоновец с ружьем и сказал: «Все это наше!».

 —  А расскажи, помнишь ли ты то время, когда мы первый раз приехали в Украину к папе. Что ты помнишь про Украину, твои первые впечатления?

—  Помню, что в Киеве были надписи на стенах, мусорнее, чем в Минске, но было тоже много деревьев, еще красивые улицы и дома. И еще помню, как я стояла напротив маленького сквера около нашего дома, совсем маленького, и там была одна такая статуя одной девушки, которую убили фашисты (сквер Зои Космодемьянской на пересечении улиц Гончара и Богдана Хмельницкого. — И.), ну те фашисты, которые еще были в Германии.

 —  Тебе хорошо было в Киеве? Тебе нравилось?

—  Очень. У меня там была моя подружка Варя. И мы обычно вечером ходили в соседний сквер, где был фонтан, и там я встречалась с Варей (Чкаловский сквер. — И.). Я очень любила это. И еще я помню зоопарк. Там стоял больший жираф около входа. Еще мне нравился Андреевский спуск и Андреевская гора тоже. Там на Пейзажной алее был такой телескоп один, ой, то есть, не телескоп, а прожектор. И там я любила еще всякие фигурки. И там площадка была.

 —  А ты хотела бы жить в Украине?

—  Ну, я немного волновалась, что там школа была на украинском. А по другим всем… — я хотела бы жить, и я пошла бы в украинскую школу с удовольствием вместе с Варей.

 —  А украинский язык тебе нравился? Ты хотела его выучить?

—  Нет, я не хотела сначала учить, я не знаю даже, почему. Потому что он очень похож на беларуский. И это напоминало мне, что случилось у нас дома, что случилось в Беларуси, и мне не хотелось это вспоминать. Но если бы я пошла в школу, то я бы учила, конечно. (Вообще она практически не учила ни беларуский, ни украинский. У нас русскоязычная семья, включая всех бабушек и дедушек. В садике только немножко было беларуского. Но беларуский ее интересовал, особенно во время событий 2020 года. — И.)

 —  Скажи, а помнишь ли ты тот день, когда началась война? Как ты это поняла? Что ты думала?

—  Я не очень помню. Но я помню, что я проснулась, и ты просто плачешь. И потом я услышала, что ты плачешь и с кем-то разговариваешь. Наверное, ты с папой разговаривала. (24 февраля мы с Сашей были в Минске, а мой муж уехал на тот момент из Киева из-за документов, как я упоминала, он был не с нами, в Беларусь он вернуться не мог, мы разговаривали по вайберу. — И.).

 —  А что ты сейчас про войну думаешь?

—  Если честно, в последнее время я об этом не думаю.

 —  А тогда, в феврале, когда нам нужно было уезжать, что ты думала?

—  Я надеялась, что ее не будет, что она закончится. Потом я переживала за Варю и за Ирушу (Варя — ее подружка, девочка из Киева. Ируша — моя близкая подруга, с которой мы постоянно виделись, когда были в Киеве. Она живет в Ирпене, и была там в первые недели войны, без света, без связи и т.п. — И.)

 —  А как ты отнеслась к нашему такому скорому отъезду из Минска, что ты чувствовала? (Мы собрались и уехали в Вильнюс к моей подруге буквально за два дня. — И.)

—  Я чувствовала только грусть.

 —  Ты не хотела уезжать?

—  Нет, я не хотела уезжать. Ну, то есть, я хотела уезжать, потому что в Беларуси фашизм, но я не хотела оставлять свою квартиру, все игрушки, Таню и Петю, и Аню с Колей (бабушки и дедушки. — И.), и моих подруг, и Светлану Александровну (воспитательница в садике. — И.). Теперь я уже привыкла, мне нравится здесь, хоть я и скучаю. Если бы это была еще русскоговорящая страна, было бы прекрасно. Но, к сожалению, есть только две страны, которые говорят на русском, Беларусь и Россия, и они фашистские, ну, сейчас они такие. И туда мы не можем вернуться, папа вообще не может. Жить мы там не можем, по крайней мере. (Термины «фашизм», «фашистские» у нее, конечно, из нашей речи, мы мало считались с ее присутствием, особенно в первое время, все открыто при ней обсуждали со всеми соответствующими характеристиками. — И.).

 —  Раз мы заговорили про Беларусь и Россию, я бы хотела тебя спросить по поводу твоего отношения к Лукашенко, к Путину. Ты вообще знаешь, кто это такие?

—  Конечно, знаю. Лукашенко — это президент Беларуси, который очень плохой. Я не понимаю, как он мог себе сохранить власть так много таких лет. И ему уже сколько… шестьдесят с чем-то… Он плохой, потому что его, видимо, по случайности выбрали, а потом оказалось, что он плохой.

 —  А в чем это выражается?

—  Потому что он начал забирать людей в тюрьму! Разбивали телефоны, делали обыски, людей хватали, били только потому, что они вышли погулять или просто на митинг.

 —  А что ты думаешь про Путина?

—  Путин — президент России. Про него я знаю то, что он тоже плохой, во-первых, и у него тоже есть охрана, есть омоновцы, но, однако, он не делает такого фашизма, как в Беларуси. Ну, то есть, он тоже издевается, но не в своей стране. То есть над некоторыми он тоже издевается, но не так, как в Беларуси, не над всеми в России, а вот в Беларуси издеваются почти над всеми. Но он начал войну на Украине, и там он тоже над всеми издевается.

 —  А что такое война, ты понимаешь?

—  Ну война, это когда на твою страну нападают, то есть, когда на любую страну нападают и ее бомбят, чтобы завладеть ею. Стреляют из ружей, нападают, убивают и захватывают чужую землю, а люди прячутся где-то, в метро, или еще где-то, и памятники обкладывают мешками… Ну и еще я забыла сказать, что у меня есть для них специальные названия. Для Путина — «мумия номер два», а для Лукашенко — «мумия», ну, «мумия номер один». А все фашисты и лукашисты — они «зомби». Потому что они слушаются их, как сумасшедшие.

 —  А как они становятся зомби?

—  Они слушают телевизор и всю чепуху, которую по нему говорят.

 —  А мы кого слушаем?

—  Ну, мы, собственно, тоже можем это слушать. Но умный человек делает так. Он выходит, и там говорят «пожилым людям платят много денег, в государстве все хорошо, люди богатеют». Ты выходишь и смотришь — люди не богатеют, их только забирают в тюрьму и грабят, пенсионерам стареньким ничего не платят, и все такое. Ты выходишь на улицу — и это видишь.

 —  И что умный человек тогда делает?

—  Он выходит, видит это все и думает: ну, в этих двух вещах нас обманули, значит и в другом всем нас могут обмануть, и он тогда не верит.

© Courtesy of the author

 —  Я поняла. Ну давай тогда в конце разговора поговорим на другую тему немножко. Вот такой вопрос. По чему ты скучаешь больше всего из того, что осталось в Минске?

—  Больше всего скучаю по бабушкам и дедушкам, по Нике и Арсению (ее двоюродная сестра и племянник. — И.), по Светлане Александровне, Ксюше и Элечке. Но, правда, Элечка сама тоже уехала.

—  А из мест по каким скучаешь?

—  Я скучаю очень-очень по нашей квартире, еще по садику, по моему плаванию, по бассейну, по площадке. Еще я скучаю по «Евроопту», который был около садика, это был замечательный магазин, там была моя любимая колбаса, там можно было купить жвачку или «Тик Так». Здесь тоже, наверное, можно купить «Тик Так», но здесь мы не покупаем, а там покупали. И еще я скучаю по зиме, что там были снежные зимы, у меня там остался снежколеп, а здесь снега не будет, ты мне сказала.

 —  А тебе нравится страна, в которой мы сейчас живем?

—  Очень нравится. Мне очень нравится, во-первых, моя школа. Во-вторых, этот город полностью зеленый. Он отличается не культурой. Культура тут тоже, конечно же, другая, но тут нет такой застройки, которая была в Минске, тут есть где-то маленькие дома, чего нету в Минске, как дачки, а где-то очень большие, в Минске которых тоже нету. Мне это все нравится. И люди тут тоже очень хорошие. Парки тут прекрасные. И больше всего мне нравится моя школа.

 —  А ты можешь сказать, как называется страна и город, где мы сейчас живем?

—  Страна называется Америка, город Портленд, а район — Джонс Лэндинг.

 —  Сашуля, а вот если бы ты сейчас могла выбирать, от тебя бы все зависело, где нам жить. И нам можно было бы вернуться в Беларусь, и можно было бы поехать на Украину, там не было бы войны. И можно было остаться здесь. Что бы ты выбрала?

—  Хороший вопрос… Наверное, все-таки возвратилась бы в Беларусь… В Минск… Хотя нет, я бы, наверное, лучше осталась тут, а на лето ездила в Минск.

 —  А как ты думаешь, почему ты сделала такой выбор?

—  Из-за школы. А во-вторых, тут мне очень нравится моя комната, пианино, моя лампа, моя комната вообще.

 —  А если бы мы могли все наши вещи забрать?

—  И школу?

 —  Нет, школу, конечно, мы не смогли бы забрать.

—  Нет, я бы все-таки осталась здесь пока…